Ян Ващук
Свидетельство о рождении
В процессе получения немецкого паспорта потребовалось перевыпустить свидетельство о рождении, имевшее на обложке слегка выцветший земной шар в лучах Амона с падающими на него серпом и молотом и полярной звездой в обрамлении колосьев, которые, должно быть, уже в момент выпуска выглядели смешными и нелепыми — точно так же, как профили вождей и красные знамена, как слова «Совет народных комиссаров» и прочий вокабулярий из эпохи конных красноармейцев, чья кровь и отвага уже полвека как растворились в бульоне с неясным вкусом чего-то родного, плескавшемся между стенами неуклюжих панельных зданий теплым июньским утром, смешиваясь с нотами сливочного масла, накрахмаленного медицинского халата и свежих цветов — вряд ли кто-то из обитателей этого момента воспринимал герб своей большой и почти пустой страны всерьез, но, поскольку другого ничего под рукой не было, он так и остался на корочке документа, как фрагмент глазуньи, по недосмотру прижарившийся к сковородке.
Перевыпуск был ювелирной операцией, потребовавшей многих часов отчаянного гугления, подтверждения того, что я не робот, скролления пестрящей красным капслоком инструкции на сайте российского консульства, которая казалась бесконечной, и которая по прочтении вызывала смешанные чувства фрустрации, ужаса, беспомощности перед системой, безнадежности и желания все бросить, кофе, восстановления закрытых в минутной слабости вкладок, звонков с номеров с подозрительным кодом «+7», звонких голосов девушек, нетерпеливо перебивающих мои с трудно строящиеся устаревшие формулы вежливости, поездов в Берлин, билетов на выставку Каспара Давида Фридриха, кофе на вокзале, кофе на Unter den Linden, доверенностей на странных чуваков из Дагестана, денежных переводов странным чуваками в Узбекистане, косых взглядов и антивоенных лозунгов, отрезанных дверьми метро, задавленных колесами поезда, растворившихся в стакане кофе zum Mitnehmen, испарившихся и назавтра забытых, ожидания, терпения и немного удачи.
После того как по сложившейся вопреки ужасу, отчаянию и желанию забить хрупкой цепочке странных чуваков, девичьих голосов и наползающих одна на другую приписок «С уважением» мне наконец пришло заказное письмо от персоны с фиктивным именем, я извлек из конверта хлипкую бумажку, пропускавшую лучи саксонского солнца точно так же, как страница библиотечных «Войны и мира» пропускала лучи ленобластного, зажатая между двумя пальцами больше ради этого эффекта, чем ради своего содержания, и прочитал: «Свидетельство о рождении (повторное)».
Фамилия: Ващук. Имя: Ян. Отчество (при наличии): Кортасарович. Место рождения: РСФСР, Смольн— строка обрывается, народная комиссарша, заносившая ребенка в списки новорожденных поднимает глаза от печатной машинки и испуганно смотрит на бесшумно проникшее в кабинет странное высокое существо в черном (рост: два метра, двуногий), с расплывчатым лицом и вообще очень нездешней внешности, которое выполняет перед ее носом универсальный жест указательным пальцем и головой, покачивающимися с одинаковой скоростью, но с противоположными амплитудами. Народная комиссарша, дрожа, возвращается к машинке, мелко кивая, как бы одновременно соглашаясь с требованием загадочного существа и прося разрешения печатать дальше.
Печатает: «Отец». Поднимает глаза. Смольнинское солнце поднимается высоко и запускает лучи, прямые, но немного гнущиеся, как прутья веника, во дворы-колодцы и раковины-лунные кратеры. Большой кусок города откалывается по трамвайной линии, блеснувшей между выстрелом пушки и грохотом парадной двери. Чайки делают круг над квадратом Невы, застрявшим между долговязым сутулым художником, завершающим пейзаж, и неотличимым от других пассажиров человеком в трамвае, медленно движущемся по противоположному берегу. Художник какое-то время держит кисть над набережной, с которой свисают полощущиеся в воде щупальца отражений, после чего оставляет холст нетронутым, вытирает кисть и начинает складывать мольберт.
Народная комиссарша продолжает: «Мать». Начинается дождь. Каким-то загадочным образом не снаружи, как это обычно происходит в рассказах, а внутри, что выглядит грубой фактической ошибкой и вообще каким-то техническим багом посреди в целом интересного образца современной прозы. Внутри роддома идет дождь. Крупные мутные капли сыплются непонятно откуда и попадают в чай главврачу, в печатную машинку машинистки, в физраствор, на лица рожениц и глаза новорожденным, все становится размытым и расплывчатым, существо в черном, и без того плохо читаемое, становится почти неотличимым от фона, сливается со стеной и всеобщим ажиотажем, но его присутствие остается ощутимым.
Дождь пошел, кричат медсестры, хохоча и выбегая на улицу, где вовсю светит солнце, круглое петербургское солнце d’après-midi, большое и радостное, белое и безразличное, в зависимости от твоего класса и того, как ты сам на него смотришь. Все на улицу, в роддоме дождь, прикрикивает, пытаясь оставаться серьезным, главврач, но хорошее настроение так заразительно, что он не удерживается и тоже начинает хохотать. Черт побрал бы вас, девчата, у меня тут женщины рожают, а вы ржете. Че смешного-то! А вы че, кричат девчата, и продолжают хохотать, и главврач машет рукой и утирает инстинктивно прыснувшие слезы. У, девки!
А Машка где, кричат. А Машка, бледная и дрожащая как осиновый лист, с печатной машинкой под мышкой, с рассыпающимися страницами под другой, держится за дверную ручку и в нерешительности глядит куда-то внутрь здания, словно кто-то там ее держит, словно ей что-то сообщает, передает важное сообщение, проводит последний инструктаж. Машка! Машка, ты че там стоишь, под дождем, дура, иди сюда! Тут солнце! Сейчас, сейчас, девчата, отзывается она, вполголоса, как бы извиняясь перед кем-то за то, что нужно вот так кричать глупым девкам, сейчас иду, говорит, у меня тут новорожденный, печатает, удерживая машинку на согнутой коленке, наклонив шею под неудобным углом и как бы предвосхищая позу человека-с-лаптопом, отвечающего на важный мейл или тупо залипшего на скролле, печатает, оставляя на напитавшемся влагой гербовом бланке черные пятна, которые смешиваются с потекшими цветами земного шара, красной звезды, золотых колосьев и серпа и молота, смешиваются в радужные кляксы, которые затем смешиваются друг с дружкой, перетекая из одной графы в другую и обгоняя машинистку, в спешке возвращающую каретку.
Родился родилась национальность при наличии отец вносится по желанию матери мать вносится по желанию новорожденного о чем советом народных комиссаров да славится имя его и торжествует составлена запись акта о рождении, Машка, кричат медсестры, беги скорей, а то щас смоет, смотри, волна идет, Машк, мощная волна скатывается вниз по этажам роддома, пенясь и закручиваясь в водовороты, увлекая за собой замешкавшихся рожениц и плачущих младенцев, некоторых еще приаттаченных к ним пуповинами, чем-то похожими на винтажные телефонные кабели — то ли из-за размытости изображения, то ли из-за недостатка терпения у художника, волна вырывается из дверей здания и выносит на улицу гору перемешанных бумаг, клавиш, картриджей, скрепок, отвалившихся серпов и молотов, распутавшихся идеальных снопов колосьев, старательно собранных пролетариями всех стран, которым нужно было соединяться, красных лент и перевернувшихся звезд, народная комиссарша теряет равновесие, печатная машинка обрушивается в мутную воду, протянутые наудачу пальцы вылавливают из воздуха планирующую страницу акта о рождении, подружки хохочут, любопытный прохожий, любящий совать нос не в свои дела, заглядывает комиссарше через плечо и хмыкает: «А это что, у вас, девушка, какой-то важный документ?», показывая острым подбородком на заполненную разноцветными подтеками мокрую бумажку в дрожащих от холода, страха и облегчения — столь явственного, словно рожала сама, девоньки — слегка волосатых, но в целом весьма элегантных руках. Да, гордо отвечает она, внезапно прекращая хохотать, дрожать и всхлипывать. Очень важный документ, товарищ. Такой важный, что вам и не снилось. А теперь идите дальше и ковыряйте себе в носу, любопытной Варваре нос оторвали, кстати, а у меня сейчас очень важная встреча.
После чего она отделяется от шумящей толпы, достает откуда-то абсолютно сухой конверт с логотипом DHL и, аккуратно упаковав в него успевший немного высохнуть документ, передает его в руки в таким же загадочным образом возникшего, но при этом выглядящего в высшей степени логично рядом с ней курьера в фирменных красно-желтой куртке и бейсболке, который прикладывает два пальца к козырьку в полушутливом салюте и растворяется в неожиданно приобретшем слабый аромат цветов апельсинового дерева и жасмина горячем воздухе середины лета.