Ян Ващук
Banquet
Le mot « banquet », bénin et simple, emprunté du français et jeté dans le chaudron du russe, où, après une brève ébullition, il signifie tout cela : les cafés souterrains dans les profondeurs de la province, свидетели на свадьбе qui dansent comme des fous, разорванные рубашки, красные глаза на зернистых фото, стены, окрашенные в зеленый, toujours зеленый, который отзывается столькими реверберациями в застенках памяти: школьные коридоры, школьная столовая, продовольственные талоны на месяц, которые спускаешь за неделю, покупая первым делом шипучую и выползающую коричнево-желанной пеной из неумело взломанного отверстия-откуда-пить колу, la lumière fanée des cafés où l’on fête les annivs, les mariages, où l’on boit et mange parce que quelqu’un est mort, ce que tu ne comprends pas, mais acceptes, mais mets dans ta mémoire, à côté de corridors et des salles à manger et les cafés à louer aux murs verts, toujours verts, on dit « банкет » et on entend la voix d’un animateur de fête, ведущий, который произносит: «А сейчас…», и темнота зала наполняется блеском, который зрачков и чистых тарелок, и листьев салата, и ключиц, что гнутся, когда тонкая рука вздымается вверх, голос ведущего произносит: «Пожалуйста, поприветствуем Наташу!», Наташа проходит между рядов, ее лоб отражает свет висячих ламп, без которых темнота не была бы абсолютной, потому что маленькие окна под потолком все-таки пропускают немного уличного света, синего, желтого, красного, зеленого, по оттенку которого on pourrait deviner le moment de la journée, un peu comme Anne Frank pouvait deviner la saison par le feuillage du marronnier vu à travers la fenêtre de la maison où se cachait sa famille, Наташа passe entre les tables, elle baisse ses yeux avant de montrer sur la scène — au moins, l’espace qu’on appelle ainsi — потому что ступенька и потому что платье, длинное, элегантное, облегающее и подчеркивающее изломы и изгибы долгого девичьего тела, on ajouterait, непонятно-что-делающего ici, mais on n’en pense pas en ce moment-là, ou peut-être si, peut-être, on y pense, mais tout bas sur le fond, presque dans l’inconscient, là où sont les murs verts, la salle à manger, les morts et les nés, les cannes de Coke et les barres de Snickers qui vont définir les coutumes alimentaires pour les dizaines d’années à venir, mais pour l’instant, on regarde Natacha qui monte sur la scène, qui regarde un instant l’animateur, comme en hésitant, comme on regarde un homme inconnu qui soudainement nous adresse sa parole dans la rue, et puis elle lui sourit, en reconnaissant l’animateur, ведущий, которого приласили на свадьбу, ну да, это же он, который смешной, которого еще называеют «тамада», само слово такое дурацкое, что человек, выполняющий эту работу, теоретически не может быть несмешным, тамада, который протягивает ей руку, руку, проникающую в луч света, испускаемый висячей лампой, в котором плавают маленькие частички пыли и мертвой кожи, ну да, а что, так и есть, руку, столько раз проникавшую в луч света чуть меньшей или чуть большей интенсивности, испускаемый потолочной лампой, без которой было бы совсем темно и можно было бы вообразить себя Анной Франк, скрывающейся от нацистов и угадывающей время года по состоянию кроны каштана в кусочке окна, он протягивает ей руку, он говорит в микрофон, приглушающий «п» и делающий резкими «ш»: «Наташа, пожалуйста! Дорогие друзья, аплодисменты Наташе!», et tout monde applaudit, et tout le monde sourit, en partie parce qu’on sait que bientôt, il se passera quelque chose de rigolo, de stupide, de vulgaire, les uns disent « rigolo », les autres « vulgaire », parce qu’il y a des classes et il y a des perceptions, mais on sourit tous pareils parce qu’il est de bonnes manières de ne pas prendre les allures et, enfin, il y aura de quoi rigolo, et on va rire parce que tout le monde rit et c’est contagieux, et le resto est obscur, et les assiettes luisent, et les fenêtres scintillent, on regarde une d’elles, on se fixe sur son orifice et on décèle les troncs des arbres, les roues des voitures garées, la perspective de la ruelle, une mince tranche du ciel, et maintenant, dit l’animateur, а теперь, говорит ведущий, а теперь я попрошу вашего внимания, внимание, дамы и господа, внимание! Нам с Наташей нужен еще один человек, который поможет Наташе держать вот этот вот загадочный предмет… (Взрыв смеха.) М-мда, очень загадочный… (Еще один взрыв смеха.) Ведущий обводит зал профессионально затуманенным взглядом, который, как знают все, вне зависимости от классовой принадлежности, может означать только одно — что вот-вот произойдет что-то очень, очень, ну очень смешное, блестящие тарелки, блестящие листья салата, блестящие лбы и губы и щеки, и стены, окрашенные в зеленый, который под лучами висячих ламп становится немного синим, on baisse ses yeux, un peu comme à l’école quand on ne voulait pas venir au tableau, on cherche le portable dans sa poche, parce qu’il y a quand même des limites, on peut regarder, mais participer — c’est à exclure, il y a des choses et il y a des choses, non, merci, désolé, je ne peux pas, кто тут такой смелый, кто поможет Наташе, настойчиво зовет ведущий, пыхтя на «п» и свистя на «ш», ну кто там, выходите уже, сколько можно, allez, je n’en peux plus, кто-то тянет руку, зал снова наполняется блеском и взрывается смехом, предчувствием чего-то смешного, пошлого, вульгарного, но в конечном счете вызывающего мышечные сокращения, потому смех заразителен, on lève ses yeux, on regarde la scène, Natacha sourit et tord indécisivement ses bras, on dit tord les bras en dotant sa silhouette floue d’une robe du XVIIe avec vertugadin, qui fait la fragilité et la pâleur des épaules et des bras particulièrement prononcées, même si le geste qu’elle fait n’indique que la direction de la pensée, son front reflète la lumière des lampes sur le plafond, on frôle légèrement le regard de ses yeux errants, bleus, jolis, oui, jolis, et quoi donc, puis on diverge vers les fenêtres qui suintent du bleu, du vert, du rose, de l’orange, où passent les gens et les voitures, où l’on sortira bientôt, et où la transparence rendra les couleurs aux visages.